Прочитайте эпизод разговора Дыбакова со шкилетником. Определите, кому симпатизирует
автор рассказа. Докажите своё мнение цитатами из текста.
Вместе с другими ребятами я был свидетелем нечаянного разговора Дыбакова с одним
шкилетником.
Дыбаков — первый секретарь партии в нашем районе, высокий, в полувоенном кителе с
рублено прямыми плечами, в пенсне на тонком горбатом носу. Ходил он, заложив руки за
спину, выгнувшись, выставив грудь, украшенную накладными карманами.
В клубе железнодорожников проходила какая-то районная конференция. Все руководство
района во главе с Дыбаковым направлялось в клуб по усыпанной толченым кирпичом
дорожке. Мы, ребятишки, за неимением других зрелищ тоже сопровождали Дыбакова.
Неожиданно он остановился. Поперек дорожки, под его хромовыми сапогами, лежал
оборванец — костяк в изношенной, слишком просторной коже. Он лежал на толченом
кирпиче, положив коричневый череп па грязные костяшки рук, глядел снизу вверх, как глядят
все умирающие с голоду — с кроткой скорбью в неестественно громадных глазах.
Дыбаков переступил с каблука на каблук, хрустнул насыпной дорожкой, хотел было уже
обогнуть случайные мощи, как вдруг эти мощи разжали кожистые губы, сверкнули
крупными зубами, сипяще и внятно произнесли:
— Поговорим, начальник.
Обвалилась тишина, стало слышно, как далеко за пустырем возле бараков кто-то от безделья
тенорит под балалайку:
Хорошо тому живется, У кого одна нога, Сапогов не много надо И портошина одна.
— Аль боишься меня, начальник?
Из-за спины Дыбакова вынырнул, райкомовский работник товарищ Губанов, как всегда с не
застёгивающимся портфелем под мышкой:
— Мал-чать! Мал-чать!..
Лежащий кротко глядел на него снизу вверх и жутко скалил зубы. Дыбаков движением руки
отмахнул в сторону товарища Губанова.
— Поговорим. Спрашивай — отвечу.— Перед смертью скажи… за что… за что меня?.. Неужель всерьез за то, что две лошади
имел? — шелестящий голос.
— За это, — спокойно и холодно ответил Дыбаков.
— И признаешься! Ну-у, заверюга…
— Мал-чать! — подскочил опять товарищ Губанов.
И снова Дыбаков небрежно отмахнул его в сторону.
— Дал бы ты рабочему хлеб за чугун?
— Что мне ваш чугун, с кашей есть?
— То-то и оно, а вот колхозу он нужен, колхоз готов за чугун рабочих кормить. Хотел ты идти
в колхоз? Только честно!
— Не хотел.
— Почему?
— Всяк за свою свободушку стоит.
— Да не свободушка причина, а лошади. Лошадей тебе своих жаль. Кормил, холил — и вдруг
отдай. Собственности своей жаль! Разве не так?
Доходяга помолчал, помигал скорбно и, казалось, даже готов был согласиться.
— Отыми лошадей, начальник, и остановись. Зачем же еще и живота лишать? — сказал он.
— А ты простишь нам, если мы отымем? Ты за спиной нож на нас точить не станешь?
Честно!
— Кто знает.
— Вот и мы не знаем. Как бы ты с нами поступил, если б чувствовал — мы на тебя нож
острый готовим?.. Молчишь?.. Сказать нечего?.. Тогда до свидания.
Дыбаков перешагнул через тощие, как палки, ноги собеседника, двинулся дальше, заложив
руки за спину, выставив грудь с накладными карманами. За ним, брезгливо обогнув доходягу,
двинулись и остальные.
Он лежал перед нами, мальчишками, — плоский костяк и тряпье, череп на кирпичной
крошке, череп, хранящий человеческое выражение покорности, усталости и, пожалуй,
задумчивости. Он лежал, а мы осуждающе его разглядывали. Две лошади имел, кровопивец!
Ради этих лошадей стал бы точить нож на нас. «Если враг не сдается…» Здорово же его
отделал Дыбаков.